'Горе от ума' в политической экспертизе

Среда, 1 июля 2009 г.

Когда кабинетные ученые берутся рассуждать о политике, дело, случается, заканчивается курьезом. Утомленные собственной значимостью, они подчас не хотят вникать в положение вещей в окружающем их мире, а, напротив, изо всех сил стараются отыскать в нем подтверждения их лабораторно-кафедральным схемам и построениям. Так возникают предрассудки, которые, в отличие от невежественных предрассудков, порождаются амбициозной заумью. Но от того вовсе не перестают оставаться всего лишь предрассудками.

Если бы филолог Горбаневский просто использовал инновационные коммуникативные практики при преподавании русского как иностранного и занимался герменевтическим анализом оруэлловского новояза - разве у кого-нибудь возникли бы тогда сомнения в его профессиональной состоятельности? Но уважаемый (без иронии) ученый муж сам поставил себе подножку и продемонстрировал собственную некомпетентность, принявшись с одержимостью проводить параллели между антиутопией «1984» и реальной Россией XXI века.

В политологических построениях доктора филологии уязвим буквально каждый тезис. Взять хотя бы вынесенный в заголовок интервью главный постулат: «Риторика - форма существования слабой власти». Очень странно слышать такое утверждение из уст специалиста, который как никто другой должен знать, что риторика еще со времен Античности является непременным инструментом власти. Причем абсолютно любой власти - сильной и слабой, эффективной и неэффективной, демократической и авторитарной. Если следовать логике профессора, то выходит, что сильная власть - это «великий немой», не нуждающийся в языке, потому что подконтрольная ему государственная машина и без того отменно функционирует. Так и подмывает попросить мэтра привести хотя бы один пример подобной молчащей, но сильной власти. Другое дело, что риторика сильной власти эффективна, а слабой власти - смешна. Смешной риторики в нашей истории было с избытком - и не только застойной, о которой говорит профессор Горбаневский. А разве не смехотворными были перестроечные лепетания про «социализм с человеческим лицом» и «общечеловеческие ценности» или рыночные заклинания 90-х, вызывавшие смесь жалости пополам с брезгливостью? Или избирательная память профессора не позволяет ему называть смешными риторами культовые для нынешних либералов фигуры?

И уж совсем нелепой выглядит попытка доктора филологии оценивать как новояз в оруэлловском смысле этого слова понятия с совершенно разной политической этимологией. Ну, в самом деле, разве уместно считать новоязом сугубо прикладные термины «дефолт» и «секвестр»? Так можно договориться и до того, что и модное сегодня слово «рецессия» следует воспринимать как изделие мрачных кабинетов оруэлловского Министерства правды. Хотя нет, за рецессию можно не беспокоиться - это слово сейчас в обиходе на Западе, и поэтому любые негативные ассоциации с ним неполиткорректны.

А позвольте полюбопытствовать, какую уж такую правду скрывают ходовые словосочетания «административный ресурс» и «партия власти»? Кажется, и невозможно точнее обозначить ту политическую феноменологию, которая за ними скрывается. Внимание: мы говорим не об оценке этой феноменологии, а лишь об адекватности приведенных наименований. Наименования безукоризненны - а вот обозначаемые ими реалии оставляют желать лучшего, и с этим никто не спорит. Жаль, что уважаемый профессор забыл упомянуть в этом же ряду и пресловутых «силовиков» - видно, подвела избыточная лингвистическая подкованность, помешавшая появлению на свет политического оксюморона: ведь если риторика присуща лишь слабой власти - какие уж тут «силовики»!

И конечно - не мог уважаемый профессор пройти мимо словосочетания «суверенная демократия»! Оказывается, оба слова - «суверенная» и «демократия» - «не монтируются с точки зрения элементарной терминологической логики», а «демократия по определению не может быть суверенной». Если развить приведенную мысль дальше, то демократия может быть только несуверенной, управляемой извне, подконтрольной каким-то внешним силам, которые - так как они именно силы - априори не нуждаются ни в какой риторике, ибо управляются с такой демократией и без нее. Просто и молча - в колонну по одному и руки за голову.

Каждое время рождает свой язык. Чем стремительнее перемены в политической жизни, тем больше слов и терминов входит в лексикон. Слов, дающих точные наименования тем явлениям, которые только начинают жить или вот-вот должны появиться на свет. Печально, но этот новый язык формируют не филологи; он создается представителями политического класса, способными артикулировать и формулировать то, что едва улавливается как очень слабая тенденция, незаметная большинству и даже иным профессорам лингвистики. Правильно назвать - значит ухватить самую суть еще непознанного, оседлать его и обратить себе на пользу. Ведь эффективная риторика - форма существования сильной власти. А наличие собственной версии политического языка есть важнейшее условие передачи политических смыслов, а значит - более тонкой настройки общества и его институтов на восприятие нового.

Успешным политикам - как, например, Франклину Рузвельту - удалось внедрить в национальный политический язык целые пласты политической лексики. В итоге из вялотекущего внутригражданского противостояния и перманентных войн гангстерских сообществ времен Великой депрессии вышел буквально по-новому собранный и сорганизованный народ, сумевший достичь социального консенсуса во многом благодаря именно политическому языку, на котором только и возможно было отвечать на вызовы текущего момента. В России же многие беды от того, что элита столетиями брезговала изъясняться на своем родном языке, предпочитая в общении даже между собой сначала французский, а уже на нашей памяти, в 1990-е, английский. Говорить по-русски считалось признаком плебейства. Чужая речь - чужие идеи, сценарии, символы веры и генотипические коды. Не потому ли на протяжении столетий социогуманитарная инноватика, будучи переводной (а то и подавно - заимствованной, но при этом непереведенной), во-первых, оказывалась деструктивной для традиционной государственности, во-вторых, входила в острый конфликт с национальной культурой подавляющего большинства, а в-третьих - приводила не к улучшению качества жизни, а к смутам и потрясениям? Не потому ли прогресс у нас, как правило, оказывается с привкусом крови или в лучшем случае оборачивается колоссальными социальными издержками?

Как раз только новый политический язык и способен создать условия для конструктивного национального диалога по формуле Горбаневского - «от знания - к пониманию, от понимания - к доверию». А коммуникации на оруэлловском новоязе, как совершенно верно замечает профессор, приводят к противоположной цепочке - «от страха к непониманию, от непонимания - к презрению». Но новый политический язык и новояз - это диаметрально противоположные вещи. Неужели уважаемый доктор филологии этого не видит? Или по каким-то причинам не хочет видеть?

А может, все гораздо проще - филолог Горбаневский всего-навсего специалист по омонимам и в повседневной жизни невольно припечатывает противоположные явления одинаковыми названиями. То есть снова пришли к тому, с чего начали: стоит только научным мужам посудачить о политике - жди «откровений». Нестрашно, если такие пересуды - досуг пикейных жилетов. Гораздо хуже, если научная остепененность и академическая ангажированность будут, как и прежде, считаться сертификатом эффективности предлагаемых социальных рецептов. Вторую революцию завлабов мы просто не переживем.

Дмитрий Андреев
Вадим Прозоров