Что по-настоящему происходит на Кузбассе

Четверг, 20 мая 2010 г.

"Русский Репортер" пишет:

Солнечным субботним утром 15 мая после ночных событий на железнодорожном переезде в горняцкий Междуреченск въехали десятки автобусов и зарешеченных грузовиков. Такого количества милиции город не видел уже пару десятилетий — со времен эпохальной забастовки 1989 года, которой здесь гордятся даже те, кто тогда еще не родился. («Если бы не Междуреченск, Союз, может, и не развалился бы», — со знанием дела говорят местные жители.) Областные правоохранители заняли ключевые точки города: закоулки напротив городской администрации, периметр центральной — Весенней — площади, скверик вокруг памятника погибшим шахтерам. Кряжистые и нелюдимые омоновцы кучковались во дворах. Спецтранспорт по случаю мобилизации пришлось позаимствовать гражданский. В результате погоны и каски посверкивали даже из автобусов с надписями «Экскурсии по городу» и «Губернаторская программа “Транспорт”».

Горожане на улицах смотрели на нашествие с ироничным любопытством. На лицах читались недоуменные междометия вроде «Ишь ты!» или «О, как!». Сидевшие по домам с тем же выражением внимали губернатору области Аману Тулееву, в полчетвертого ночи записавшему «Обращение к междуреченцам». Оно повторялось в эфире местных телеканалов каждые полчаса, наиболее стойкие зрители к полудню уже знали его наизусть.

— Я обращаюсь к вам, уважаемые земляки! Нам нельзя допустить этой Киргизии! — увещевал губернатор. — Ну, давайте побьем город, побьем людей, пограбим квартиры… Нам это, что ли, нужно? <…> Все можно решать мирным путем. Хотя вас будут провоцировать: приехали целые толпы провокаторов!

Пока телезрители любовались главой области в эфире, он успел приехать из Кемерова непосредственно в «горячую точку» и уже встречался с журналистами. Здесь он продолжил начатую на заре речь.

— Ну, как всегда: у кого-то беда, у кого-то радость. Появилось очень много людей, которые начали очень быстро работать среди населения. Лозунги одни: «Город надо поднять, город надо взорвать, городу надо устроить как Бишкек, как Грецию, надо громить витрины, надо громить салоны, надо переворачивать машины, и давайте начнем с железной дороги!» Пошло человек пятьдесят-шестьдесят. Мы задержали тринадцать машин, в которых им везли пиво, водку и бутерброды — это была четко продуманная организация.

В подтверждение своих слов губернатор продемонстрировал фотографию «зачинщика» и «организатора», некоего Антона Герасимова — «уголовника, лидера преступной группировки, находящегося в федеральном розыске».

Журналисты, накануне видевшие все своими глазами (в отличие от губернатора), скептически улыбались. То ли заметив эти ухмылки, то ли по административному наитию Тулеев решил прессу припугнуть.

— В том числе подогревают и журналисты. В том числе и иностранные! — губернатор повысил голос и с вызовом посмотрел на собравшихся. — И у нас тоже есть записи. Все у нас отсняты до единого. Все до единого. Все до единого! — мантра с каждым разом звучала все более сурово. — Каждый будет отвечать за свои действия. Каждый!

Что же заставило так разволноваться одного из самых опытных губернаторов страны? Чем накануне так отличился Междуреченск?

Где деньги, Ген?

Напряженность, похоже, начала копиться здесь много месяцев назад. Взрывы на шахте «Распадская», унесшие 9 мая жизни 46 горняков и 20 спасателей (еще 24 человека до сих пор числятся пропавшими без вести), послужили лишь детонатором недовольства. Вторая по количеству жертв за последние годы авария на российской шахте подтолкнула горняков к действиям, тем более что и самая кровавая подземная трагедия также произошла в Кузбассе: в 2007−м на шахте «Ульяновская» погибли 110 человек.

Из бесед с шахтерами становится понятно, что для возмущения у них есть два типа причин: тактические и стратегические. Тактические возникли после взрыва на шахте и больше связаны с эмоциями. Например, с тем, что траур по погибшим горнякам объявлен лишь в Кемеровской области. «До общенационального траура мы что, не дотягиваем, мы второго сорта люди, да?» — выговаривала мне, как московскому журналисту, немолодая женщина с заплаканными глазами.

Однако главная из новых обид — это слова одного из владельцев Распадской угольной компании Геннадия Козового об уровне зарплат на шахте.

— Козовой, когда Путин к нам приезжал после аварии, доложил, что средняя зарплата на шахте 80 тысяч, а меньше 35 вообще никто не получает! А у меня вот и до двадцати-то не дотягивает, хоть я там и работаю! Как так?!— горячится молодой проходчик Александр, разворачивая передо мной скомканные квитанции из бухгалтерии. — Хочется спросить: «Где деньги, Ген?»

Слышать подобное здесь приходится едва ли не от каждого рядового работника «Распадской». Впрочем, обида, может, и свежая, но болячка-то старая — разговоры о том, что зарплата в отчетах компании имеет мало общего с реальной, идут давно. Рассказывают, что, когда Путин приезжал на шахту еще в статусе президента, он потребовал встречи с простыми шахтерами. Начальство быстро нашлось, и перед главой государства выстроились итээровцы — «офицерский состав» шахты, — переодетые в красные каски (итээровцы носят белые) и замусоленные робы. Они заверили президента, что их жизнь складывается как нельзя лучше, и президент уехал довольный.

Проверить достоверность этой истории теперь уже вряд ли возможно, однако косвенные признаки того, что зарплата шахтеров «Распадской» по документам действительно завышена, все-таки есть. Например, говоря о том, что семьи погибших получат помимо прочего годовую зарплату потерянного кормильца, чиновники сообщали, что эта цифра составит в среднем 900 тыс. рублей. Получается, что средняя зарплата погибших была около 75 тыс., во что, глядя на их род занятий — преимущественно это машинисты, механики, электрослесари, — откровенно говоря, не верится. Потому что совокупный годовой доход, к примеру, одного из проходчиков ОАО «МУК-96» (входит в ЗАО «Распадская угольная компания») высшего, пятого, разряда вместе с доплатой за выслугу лет и за руководство бригадой после вычета налогов составил порядка 400 тыс. рублей, то есть менее 35 тыс. в месяц. (В распоряжении редакции «РР» есть соответствующая ведомость.)

В то же время, когда осенью прошлого года один из шахтеров направил запрос об уровне зарплаты рабочих на том же МУК-96, из Кемеровской обладминистрации ему пришел официальный ответ следующего содержания:

«…Среднемесячная заработная плата в ноябре 2009 г. составила: <…> проходчика — 50,045 тыс. руб. (рост к соответствующему периоду 2008 г. — 1,8 раза)».

Вручив мне эту бумагу, шахтеры МУК-96 столпились вокруг и буквально засыпали меня квитанциями о зарплате, которые действительно изрядно не дотягивали до присланных из обладминистрации цифр. Что, конечно, ничего не доказывает, однако наглядно демонстрирует настроение людей. Услышав про почти двукратный рост зарплат в самый разгар кризиса, начинали ядовито свирепеть все встреченные нами за время командировки горняки. «Вранье» — самое мягкое, что пришлось услышать в ответ на подобное утверждение. По словам шахтеров, если они во что и готовы поверить, так это в двукратное уменьшение: зарплаты в 2009 году упали и даже сейчас еще не вернулись на докризисный уровень.

Рабы не мы?

Впрочем, отсутствие национального траура и лживость цифр сами по себе вряд ли вывели бы людей на улицы. Для этого требуется какое-то застарелое недовольство, на которое наслаиваются новые обиды. Стратегических претензий две: количество денег и алгоритм их начисления.

Понятно, что оценка собственного заработка — штука глубоко субъективная. Зарплатой вообще мало кто доволен. Однако в случае с горняками существует, похоже, пара привходящих обстоятельств, которые нельзя не учитывать. Во-первых, высокий статус шахтера в советское время. Его потеря в последние два десятилетия, очевидно, весьма болезненна даже для совсем юных горняков, не говоря уже о старшем поколении. Историческая память о былом величии профессии, уверенность в ее исключительности нет-нет да и напомнят о себе в разговоре. То удивительной для могучего взрослого мужчины ранимостью, убежденностью, что шахтеров держат за «быдло» и «рабов». А то и каким-то компенсаторным высокомерием: сам-то шахтер по-прежнему знает, что он — избранный.

— Недавно Козовой собрал собрание и говорит: а че вы жалуетесь? 25 тысяч — вполне нормальная зарплата по нашему региону, — ябедничает на хозяина шахты
23−летний Сергей и внезапно переходит в контрнаступ­ление: — Вот пусть идет врачам и учителям эти 25 платит — для них это нормальная зарплата. А я прохожу по пять километров под землей, каждый раз как в последний путь отправляюсь в эту шахту, с женой прощаюсь — не знаю, вернусь ли.

Еще один фактор — кредиты. Они висят практически на любом шахтере Междуреченска. Хорошо, если один, а бывает, что и по нескольку.

— Откуда берутся кредиты? — переспрашивает тот же Сергей и с ходу отвечает: — Люди же хотят жить по-людски. Вот я брал первый кредит на свадьбу: хочется ведь, чтоб операторы были, фейерверки, белое платье… Теперь вот ипотека.

«Междуреченская мечта», как сформулировал причину повальных долгов один из местных журналистов, — это семья, квартира и машина, и чтоб не хуже чем у людей. Кредиты «на мечту» берутся чуть ли не сразу по достижении совершеннолетия, на десятилетия вперед. Понятно, что после этого быть довольным зарплатой вряд ли получится. Цена самостоятельности высока, но здесь она мало кого останавливает.

— У меня 14 тысяч — ипотека, три — квартплата, на жизнь остаются копейки, — сердится Сергей. — И это мне еще повезло, мне по губернаторской программе полмиллиона скостили. А вот у меня есть знакомые — они на 30 лет взяли и по 20 тысяч платят.

Бизнес или война?

Что касается принципа формирования получки, то здесь претензии горняков прозрачны и понятны: большинству из них остро не нравится «сдельный» принцип оплаты. Оклад как таковой составляет лишь небольшую часть зарплаты, тысяч десять или около того. Остальное — разного рода доплаты, надбавки и премия. Сдал норму выработки — получишь их все. Не сдал — получишь часть. Проштрафился—– получишь голый оклад, сколько бы ты там ни вкалывал.

Казалось бы, «хозрасчетная» система должна мотивировать работника хорошо работать. Однако такая стимуляция рублем нередко выходит боком. В погоне за планом шахтеры то и дело нарушают технику безопасности. Любой горняк, разговорившись, изложит вам с десяток нарушений, без которых выполнить план малореально, а уж о перевыполнении можно и вовсе забыть. Поэтому датчики метана заматывают пластиковыми пакетами, перенастраивают на завышенные параметры или ставят «перемычку», которая не дает датчику разорвать цепь и отключить электричество. Ведь срабатывание датчика — это простой, срыв плана. Отключают оросительные форсунки комбайнов, чтобы не ходить всю смену в мокрой, тяжелой одежде. А значит, угольная пыль, даже более взрывоопасная, чем метан, не прибивается к земле. Экономят время и силы на сланцевании, разбрасывая препятствующую взрыву инертную пыль лишь перед приходом проверяющих. Пренебрегают правилом, согласно которому самоспасатель должен находиться не дальше трех метров от работника: «не набегаешься», говорят. И т. д., и т. п.

Отдельный разговор — о роли руководства шахт и участков, зачастую закрывающего глаза на подобные нарушения, а по большому счету — буквально подталкивающего рабочих к пренебрежению техникой безопасности, внедряя такую систему оплаты труда. У начальника участка ведь свой план, да и руководство шахты заинтересовано в максимизации показателей.

— Бизнес — это война, а она без жертв не бывает, — печально констатировал на площади немолодой электрослесарь Борис. — Мы все тут это знаем, только вот нравится не всем. А что сделают эти 1300 датчиков, если под большинством из них перемычки стоят? И вы думаете, начальство этого не знает? Прекрасно знает, но им же это выгодно. Вот потому-то сейчас следователей на шахту не пускают и еще несколько дней не дадут им работать: якобы там заливают какие-то пожары, якобы опасно там. Как все подчистят, так и Бастрыкину зайти разрешат.

Многие шахтеры ратуют за изменение сдельного принципа работы на повременной. Некоторые согласны и на нынешний, но при выполнении некоторых условий: увеличения «гарантированной» части зарплаты или снижения нормативов по выработке.

— Сейчас так: нам дали один план, мы его сделали, они через месяц дали еще один план. Смотрят, люди справляются, — так ведь еще накидают, — говорит горнорабочий Владимир. — Потихоньку планы вырастают: стараться ты все равно будешь, а не дотянул — твои проблемы. Вешают нам под нос морковку, а мы и бежим.

Еще одно вполне понятное требование — корректировка нормативов в случае вынужденного простоя.

— У нас был случай — молния в подстанцию ударила, электричество отключилось, шахта несколько часов не работала, — рассказывает проходчик Сергей. — А план-то остается как был. Или комбайн старый сломался: это я, что ли, его вовремя не поменял на новый? Или загазованность в шахте, нельзя работать, надо два часа проводить дегазацию. Но я же план не выполню, деньги потеряю! Почему я должен за все это платить?

Пока же шахтеры по-прежнему ежедневно выбирают между риском и зарплатой…

Ястребы или голуби?

Митинг шахтеры собирались провести еще в апреле. Тогда не вышло: лояльные руководству профсоюзы пере­играли желающих «пошуметь». Однако после аварии митинг стал почти неминуем. В конце концов в пятницу, 14 мая, на главной площади города перед ДК «Распадская» собралась толпа в пару тысяч человек. Примечательно, что у толпы явно не было ни вождя, ни даже мало-мальски заметного организатора. Накануне кто-то написал на шахтерском форуме в mail.ru, что надо бы собраться и привлечь внимание властей. Кто-то прочитал и поддержал, кто-то позвонил знакомым и сообщил о готовящемся митинге. Так и собрались — не было ни колонок, ни даже мегафона.

Для начала с площади был изгнан некто Сыров, недавно избранный глава профсоюза «Распадской». Мужественно придя на площадь, он, похоже, сильно рисковал. Толпа окружила его и в самых непечатных выражениях стала объяснять, в чем конкретно он ну очень сильно неправ и к какой немужественной профессии принадлежит. Сыров довольно быстро бросил попытки к чему-то призывать и начал оправдываться в том духе, что он всего неделю как возглавил профсоюз и еще никому ничего плохого не сделал. Вскоре он был все-таки вынужден покинуть площадь, сочтя, что лучше потерять лицо в переносном смысле, чем в буквальном.

Остались лишь недовольные. Некоторое время они выступали друг перед другом и перед журналистами, призывая к ответу руководство шахты. Когда ответчик так и не объявился, толпа раскололась на два лагеря. К этому моменту был наконец найден мегафон, за который и боролись представители двух точек зрения: легалистской и силовой. «Законники» призывали не наломать дров и не провоцировать власти на разгон митинга и аресты.

— Если здесь есть человек с юридическим образованием, подойдите, пожалуйста, сюда, — завладев мегафоном, просила строгая дама в очках. — Нам нужно грамотно оформить свои требования: против своих же законов они ничего сделать не смогут.

— Не слушайте ее, сюда никто не придет: здесь мы никому не мешаем, и требования наши никого не интересуют! — решительно вступила в битву за мегафон стайка хорошеньких юных девушек. — Пойдем к администрации, дорогу перекроем — сразу же появятся как миленькие! — полумеры старшего поколения молодежь не интересовали.

После получасовых прений пошел дождь, сыгравший на руку наиболее воинственным. Миролюбивая часть толпы разбежалась по домам, оставшиеся двинулись к администрации, где стали громогласно скандировать фамилию мэра: «Щербаков! Щербаков!» Через двадцать минут Щербаков сдался, и в здание была пропущена инициативная группа. Но разговор оказался бессмысленным — вопросы зарплаты мэр не решает.

Пьяницы или праведники?

Когда это стало ясно и толпе на площади, монолит протестующих вновь раскололся. Лоялисты просили успокоиться, говорили, что градоначальник обещал переговорить с губернатором и поставить памятную стелу. Пассионарии требовали пойти на 66−й километр железной дороги Новокузнецк — Абакан и, потребовав руководство шахты, решить все раз и навсегда. В результате толпа разделилась. «Голуби» вновь отправились по домам, «ястребы» — в бой.

Не встретив сопротивления, несколько сотен человек оккупировали переезд, перекрыв одновременно железную дорогу и шоссе. Машины послушно разворачивались, мятежники ликовали и даже благодушно пропустили «скорую помощь». Были и выпившие, однако, вопреки последующим утверждениям губернатора, многие были совершенно трезвы, а некоторые пришли с подругами и детьми. И причина здесь, как кажется, была вовсе не в том, что они «конченые отморозки», как охарактеризовал их Тулеев. Было больше похоже на то, что эти люди действительно верили в то, что борца за правое дело тронуть никто не посмеет. Из соседнего общежития принесли термос с чаем. Тринадцати машин с пивом, водкой и бутербродами здесь явно никто не ждал.

Вскоре приехала милиция. Статный полковник решительно прошел в самую середину толпы и на удивление мягко и ласково попытался отговорить людей от блокады. Люди сообщили полковнику, что у них к милиции претензий нет, они лишь просят ее сотрудников дать им добиться справедливости и завершить начатое дело. Полковник покачал головой и ушел в темноту.

Вскоре приехал и мэр. На протяжении получаса он пытался убедить собравшихся разойтись, но аргументов у него катастрофически не хватало, поскольку их проблема лежала за пределами городского хозяйства. Мэр ушел, пообещав переговорить с Тулеевым.

В темноте заурчали моторы — это подтягивались грузовики с ОМОНом. Бойцы потушили фары и тихо выстроились метрах в двухстах от бунтарей.

— Э-эх, будут ведь разгонять, — мрачно заметил немолодой усатый мужчина, стоявший поодаль от толпы. — Я знаю, что говорю: сам в 89−м в оцеплении стоял. Но тогда все мирно кончилось, никогда у нас такого не было, чтобы шахтеров ОМОНом гонять. Лучше б пару ящиков водки им принесли «от губернатора» — потом можно было бы часов в пять утра собрать их, как грибы, без шума и пыли.

Толпа потихоньку редела, остались лишь самые ярые и самые пьяные. «Козовой! Козовой!»—  скандировали они в ночь имя хозяина шахты.

Внезапно уже в третий раз за вечер на сцене появился мэр Щербаков. На этот раз он сбросил с себя личину задиристого мачо, которому сам черт не брат. Было видно, что он действительно растерян.

— Ребята, ну разойдитесь же по-хорошему, губернатор скоро приедет, — уже не требовал, а просил он. — Ну поймите же, милиция мне не подчиняется, я не исключаю, что может быть применен силовой вариант. Идите лучше по домам, мужики.

Народ был ласков, но непреклонен: тебя, градоначальника, мол, уважаем, но нам нужен Козовой, а Тулеева и здесь дождаться можно.

Мэр развернулся и понуро пошел к машине — он умыл руки.

Бессмысленность или беспощадность?

Противостояние на железной дороге закончилось глубокой ночью. Именно тогда и раздались те слова:

— Смотри, идут! Идут! Мужики, держимся! Стоим до последнего!..

Темнота рассержена, она материализуется, врываясь в желтое пятно фонаря: блестящие сферы касок, зеленоватый металл щитов. Неистово работая дубинками, ОМОН с разбега ударяется о заливающий рельсы каучук шахтерских тел. В омоновцев летят вначале пластиковые бутылки, а затем и камни. Толпа не хочет в темноту, но воет и пятится под напором железа. Вскоре крики стихают, переезд пуст. Лишь изредка в круг света вторгаются коренастые фигурки, которые волокут задержанных к автозакам.

Пути свободны, и вдали уже раздаются гудки заждавшихся поездов. Первый шахтерский бунт нового тысячелетия закончился. Или взял паузу?

По всем экономическим показателям угольная промышленность сегодня вполне благополучна. Высокая рентабельность, огромные вложения в техническое перевооружение — все это, казалось бы, должно работать на предотвращение трагедий. Но, как выясняется, только им способствует

Дегазация: четверть себестоимости

Еще до окончания официального расследования произошедшего на шахте «Распадская» практически все эксперты сошлись во мнении, что причиной трагедии стал не­ожиданный выброс метана. Его было так много и взрыв произошел так быстро, что счетчики метана и другие сис­темы безопасности не успели среагировать. Казалось бы, трагическая случайность, от которой не убережешься. Но на самом деле способы предупреждать такие взрывы существуют. Просто они весьма дорогие. Прежде всего это дегазация угольных пластов и гидровзрывы — для снятия нагрузки с пластов.

— Это очень затратно. По моим собственным подсчетам упреждающие меры безопасности обойдутся в 12–15 долларов на тонну угля. И я не знаю, на каких шахтах в России такие способы практикуются сегодня и практикуются ли вообще, — объяснил «РР» председатель Российского независимого профсоюза работников угольной промышленности Иван Мохначук.

По расчетам аналитиков себестоимость тонны угля на «Распадской» составляла 57–60 долларов. То есть применение мер, о которых говорит Мохначук, привело бы к ее увеличению на 25%. Добыча угля при этом все равно была бы прибыльной, но кто же откажется от дополнительного дохода?

Дегазация проводится просто: перед началом добычи бурят тысячи скважин и вакуумными насосами откачивают газ из пластов. Одна буровая установка (она может пробурить до тысячи скважин в месяц) стоит порядка миллиона долларов. По словам руководства «Распадской», за последние годы в безопасность шахты было вложено около миллиарда долларов — в тысячу раз больше. Но деньги потрачены на что-то другое.

Владельцы шахт пока так и не поняли, что эффективнее вкладывать в дегазацию, чем в выплату компенсаций семьям погибших.

Между тем повлиять на них очень просто: достаточно в технических регламентах угольной отрасли четко указать, что при определенном уровне содержания газа в пласте его разработку начинать нельзя. Тогда и трагедий станет меньше.

Техническое перевооружение: «копейка» с двигателем Volvo

Никто не станет отрицать, что техническое перевооружение российских шахт идет огромными темпами. Однако один из экспертов, описывая «РР» ситуацию на «Распадской» и других «прогрессивных» шахтах, назвал их «десятилетним отечественным автомобилем с новым трехлит­ровым двигателем». Закупаются мощные, высокопроизводительные зарубежные комбайны, но при этом износ основного стационарного оборудования достигает 90%.

— Объемы [выработки угля и, соответственно, посту­пающего в шахту метана] такие, что разбавить их тем количеством воздуха, который подает старая технологическая схема, устаревшие системы вентиляции, невозможно, — констатирует профессор Московского горного университета Нина Каледина.

Конечно, ездить на «копейке» с двигателем Volvo можно очень быстро и достаточно долго — до тех пор, пока не лопнет старая резина или не отвалится руль. Притом что поменять не только двигатель у владельцев шахт возможности есть. Но тогда они теряют сверхприбыли.

Собственники: люди с деньгами

Представление об угольной промышленности как о проблемной и нерентабельной глубоко ошибочно и объясняется исключительно исторической памятью о «рельсовой войне» 90−х и дроби шахтерских касок на Горбатом мосту у Белого дома в Москве. На самом деле сейчас добыча угля — едва ли не самое прибыльное дело в российской экономике. Рентабельность той же «Распадской» по итогам 2009 года составила 51%.

— У ОАО «Распадская» была самая высокая рентабельность в добывающей отрасли, — подтверждает Александр Игнатюк, аналитик УК «Энергокапитал». — Если сравнивать с другими добывающими предприятиями, то у «Газпрома» по итогам 2009 года она 36%, у «Новатэка» 43%, а у «Лукойла» вообще 16,6%.

Причин тому несколько. Главная — шоковая, но эффективная реформа, проведенная в 90−е годы.

— В Советском Союзе угольная промышленность была дотационной. Потому что уголь на внутренний рынок продавался в убыток, ниже себестоимости, — поясняет Виктор Бродский, в 90−е годы ставший одним из авторов программы Минэкономики по реструктуризации отрасли. — В этом была своя идеология: основные потребители угля — металлурги. А металлурги, в свою очередь, обслуживали военно-промышленный комплекс. Низкая стоимость ресурсов, в том числе электроэнергии, приводила к тому, что ВПК хотя бы на бумаге выглядел не очень затратным. Ну а угольщики, привыкшие к дотациям, не стремились быть эффективными. Производительность труда тогда у нас была в 20 раз ниже, чем, например, в США.

В 1993 году началась масштабная реструктуризация. На кредиты, выданные Международным банком реконструкции и развития, были закрыты все нерентабельные шахты (почти половина из всех имеющихся) в Кузбассе, Тульской области, целый Кизеловский бассейн на Урале. То, что осталось, приватизировали, причем задешево. А главное — покупатели не подписывали с государством никаких инвестиционных соглашений (как, например, позже при реформе РАО ЕЭС).

— Государство всеми силами стремилось сбросить с себя убыточную отрасль, речь о каких-то особых условиях продажи даже не шла, — рассказывает Виктор Бродский.

Переломный момент наступил в 2000 году. Нерентабельные шахты были закрыты, а мировые цены на уголь взлетели в три раза. Новые хозяева быстро богатели и стремились максимизировать прибыль «здесь и сейчас» — без инвестиций в будущее.

— У нас в «Прокопьевскугле» и «Гуковугле» собственники поменялись бог знает сколько раз! — говорит Иван Мохначук. — Пришли одни, выгребли что-то, продали, при­шли другие — то же самое… Меняются только комбайны, а системы — вентиляции, безопасности и так далее — еще с советских времен.

Отсутствие контроля: зависимый Ростехнадзор

Контроль за безопасностью на шахтах должен осуществлять Ростехнадзор. И вроде бы работает он активно: в год его инспекторы находят на российских шахтах
около 30 тыс. нарушений. Вот только система контроля за их исправлением и система наказания практически отсутствуют.

Роль Ростехнадзора в аварии на «Распадской» еще предстоит оценить. Но показательны выводы, которые сделала прокуратура после расследования взрыва на шахте «Ульяновская» в 2007 году. «Работники управления Рос­технадзора могут быть лично заинтересованы в лояльности по отношению к контролируемым шахтам», — за­явила она. Инспекторы тогда работали в помещениях, предоставленных им почти бесплатно компанией «Южкузбассуголь», на ее компьютерах, и даже канцелярские товары им покупали угольщики.

Ответные «любезности» были гарантированы: прокуроры отмечали, что, несмотря на все основания, «фактически не применялись такие меры, как административное приостановление и временный запрет деятельности». В феврале 2007 года проверки установили: на «Ульяновской» не контролировались пылевой режим и взрывобезопасность выработок, не выполнялся проект противопожарной защиты, эксплуатировалось неисправное оборудование. Но никто за это наказание не понес и нарушения не исправил. В марте шахта взорвалась.

Сдельная зарплата: смерть за выработку

Расследуя взрыв на «Ульяновской», следователи доказали и то, что на шахте были перенастроены датчики метана. Причем причастны к этому могли быть аж 42 человека. Главная причина, которая заставляет шахтеров игнорировать меры безопасности, известна: это сдельная система оплаты труда. Шахтер получает деньги не за время, проведенное в шахте, а за количество добытого угля.

«Из года в год растет количество шахтерских бригад и участков, работающих в режиме добычи миллиона и более тонн угля за год. Больше всего таких бригад в Кузбассе — здесь ежегодно более 25 бригад работает в миллионном режиме», — рапортует в одном из номеров специализированный журнал «Уголь». Этакое современное «стахановское движение». Только базируется оно не на идеологии, как в сталинские времена, а на материальной заинтересованности. В погоне за деньгами производительность труда и среднесуточная добыча из одного забоя постоянно растут (см. графики на стр. 29), но безопасность ухудшается.

Во всех ведущих угледобывающих странах повременная система оплаты труда введена давно (премии за объем там тоже есть, но не они составляют большую часть зарплаты, как у нас). Исключение — Китай. Но стоит сравнить цифры: в США в прошлом году погибли восемнадцать шахтеров, в Китае их каждый год погибает около пяти тысяч (!).

Цена жизни

В западных странах компании несут серьезную материальную ответственность за жизнь своих сотрудников. И главными «надсмотрщиками» над бизнесом поставлены страховые компании, потому что все шахтеры застрахованы на огромные суммы: доказан «природный» характер катастрофы — компенсации платят страховщики, доказана вина руководства шахты — огромные компенсации платит собственник. Заинтересованные в сохранении своих денег, страховые компании работают куда эффективнее нашего Ростехнадзора. Эта же мотивация заставляет работодателя быть более требовательным и к себе, и к шахтерам.

Между тем российские законы не обязывают владельцев шахт страховать шахтеров. И они этим пользуются. Владельцы «Распадской» в 2009 году потратили на страхование в два раза меньше, чем в 2008−м: $316 тыс. против $751 тыс. При этом шахтеры были застрахованы на такие ничтожные суммы, что семьи погибших получат от страховых компаний порядка 130 тыс. рублей. Еще по миллиону рублей на каждого погибшего выделит федеральный бюджет. А владельцы шахты по действующему тарифному соглашению обязаны оплатить только расходы, связанные с погребением, единовременное пособие в размере трехмесячного заработка и трехлетнюю зарплату погибшего каждому иждивенцу. То есть даже для многодетной семьи эта сумма не превысит 2–3 млн — деньги несоразмерные с прибылями, получаемыми собственниками. Понятно, что взрывы на российских шахтах будут продолжаться до тех пор, пока платить компенсации за погибших шахтеров будет выгоднее, чем вкладываться в безопасность.